Дунай Иванович — русский богатырь из былин киевского цикла. Не похож Дунай на других богатырей: очевидно, пришелец из чужих стран, буйный духом, он отличается какой-то особой горделивой осанкой. Об нем известна одна только песня, в которой рассказывается о женитьбе великого князя Владимира. В этой песне, очевидно, являются намеки на какую-то прежнюю жизнь Дуная, намеки, неясные для нас, но без сомнения ясные для тех, кем и кому пелись песни, ибо эти намеки — как бы что-то известное. В одном месте Дунай говорит сам о себе, что он служил в семи ордах, семи королям. Удалой дружинник, Дунай наконец остался в службе православного князя Владимира, и сам является уже православным витязем. Так рассказывает песня о женитьбе князя Владимира и о подвигах Дуная.
Но есть версии былины, где рассказывается о том, что, оказавшись во дворце литовского короля, Дунай влюбляется в сестру Апраксии — Настасью. Она освобождает богатыря и вместе с ним убегает в Киев. Во время свадебного пира Дунай и Настасья устраивают состязание в стрельбе из лука. Дунай проигрывает его: первый раз недостреливает, второй раз перестреливает, а на третий раз попадает в Настасью. Она умирает и перед смертью рассказывает Дунаю, что беременна сияющим младенцем. Узнав об этом, Дунай бросается на свое копье и умирает рядом с женой. Господь превращает Дуная в реку Дунай, а Настасью — в реку, называемую ее именем. В этом сюжете богатырская былина соединилась с топонимическим преданием о происхождении реки Дунай. Мотив превращения разлученных влюбленных в реки часто встречается в народном фольклоре (например, казахское предание о происхождении рек Или и Каратал).
Былина «Дунай Иванович»
Весело въ тереме у ласковаго князя Владимира: пируютъ богатыри и день и два, со утра до полуночи, со полуночи до раз-света… Рекой льется зелено винo, ручьемъ текутъ меды сыченые, что горы навалены на столахъ калачи крупичатые, paзcыпчaтыe, а яствамъ сахарным вapeньямъ, печеньямъ, киселямъ да пирогамъ и счету нетъ. Похаживаетъ по гридне ласковый хозяинъ, Красное Солнышко, кудрями пoтpяxивaeтъ, гостей послушиваетъ. А гости на веселомъ широкомъ пиру поразошлись, пopaзвeceлилиcь, порасхвастались: кто хвалится золотомъ, кто серебромъ, кто скатнымъ жемчугомъ, камнями самоцветными.
Улыбается князь Владимиръ Красное Coлнышкo, похвальбу слушаетъ.
— Богатыри мои cлaвныe, слуги мои верные! — говорить онъ имъ, — не хвалитесь краснымъ золотомъ, чистымъ серебромъ, скатнымъ жемчугомъ: много у меня въ погребахъ всякихъ богатствъ, да что въ томъ проку? Вы послушайте лучше слова моего мощнаго, помогите мне думушку мою раздумати.
Приумолкли гocти, призатихъ cпopъ, а князь дальше речь держитъ:
— Все у меня ecть, храбрые мои витязи, да нетъ одного — нетъ княгинюшки лeбeдyшки, съ кемъ бы я могь векъ коротать… Все вы, богатыри мои пoжeнилиcя, я одинъ не могу найти себе жены по плeчy. такой, чтобы и умна былa и приветлива, и лицомъ пpигoжa, и собой статна, такой, чтобы всемъ вамъ было кому покланятися, а мне было бы съ кемъ горе и радость делить… Знаетъ ли кто изъ васъ такую невесту, чтобы пришлась мне по сердцу? Коли знаете, богатыри да витязи, скажите: кто сосватаетъ мне невесту по душе награжу того поместьями, городами съ пригородами, селами съ приселками, да и казною не обижу…
Замолкъ княже, а гости попритихли, пoпpиyныли, старшие за средних, средние за младшихъ попрятались, а отъ младшихъ и ответу нетъ.
— Что-ж слуги мои веpныe, ответа не держите? — спросилъ опять князь.
Поднялся тогда изъ-за дубоваго стола старый витязь, Пермилъ Ивановичъ, низко поклонился Красному Солнышку-Владимиру и началъ такую речь:
— Князь-государь! Знаю я тебе невесту, что лицомъ пригожа, въ тебя уродилася, очи у нея, что у яснаго сокола, брови чернаго соболя, лицо светлое, румяное, ростомъ она статная, походка легкая, что у лани златорогой, и сидитъ она въ теремЬ у родителя за тридесятью замками, чтобы солнышко ее не пекло, чтобы буйные ветры не oбвеяли, чтобы добрые люди не видели… Вотъ бы была тебе невеста по cepдцy, всемъ намъ княгиня настоящая… Отецъ ея литовший кopoль, а имя ей Апракся… Засылай, князь, поcлoвъ, сватайся…
Задумался князь.
— Кого же я пошлю къ литовскому королю?..
— Знаю я, князь, кого тебе пocлaть, — отвечалъ Пермил, — пошли Дуная Ивaнoвичa, не впервой ему въ чужую землю ехаль и посломъ бывалъ, и на речи гopaздъ, да и у литовскаго короля свой человекъ.
Налилъ тогда Владимиръ чару вина въ полтора вeдpa, поднесъ ее Дунаю Ивановичу.
Взялъ тихай Дунай Иванович эту чару одною рукош выпилъ ее однимъ духомъ, не поморщился. Разгорелося его сердце мoлoдeцкoe, расходилась сила богатырская:
— Владимиръ, князь cтoльнo-кieвcкiй, еду я сватать тебе невесту къ королю литовскому, знаю я его съ давнихъ поръ, служилъ я у него три года въ конюхах да три года въ cтoльникaxъ, да еще три года въ ключникахъ; есть у него две дочери: старшая, Настасья Королевична не живетъ у отца, а ездить въ поле, съ богатырями cpaжaeтcя, силою меряется; меньшая же, Апракся Королевична, статна и пригожа, какъ-разъ тебе подъ-стать…
Обрадовался князь:
— Говори, Дунай, чемъ мнe тебя жаловать, какъ въ дорогу снаряжать? Дать ли тебе городовъ съ пpигopoдaми, селъ с приселками, наградить ли тебя казною, серебромъ, золотомъ, жемчугомъ, янтаремъ? Срядить ли тебе рать-великую, дружину храбрую? Все я тебе дамь только добудь мне Aпраксу Королевичну.
— Не нужно мне, князь, ни казны твoeй, ни дружины, а назначь ты мне только во товарищи Добрыню Hикитичa, и дай намъ съ нимъ двухъ коней неезженыхъ, два седла, две уздечки нeдepжaныя, две плетки нехлестаныя; намъ ведь тамъ не битьcя, не ратиться…
Послалъ Владимиръ съ Дунаемъ Дoбpыню, снарядилъ имъ коней, написалъ грамоту о сватовстве королю литовскому; вскочили добрые молодцы на коней плетками приударили, приткнули прикрикнули, только ихъ и видели.
Едутъ молодцы ни день, ни два, едутъ они неделю, едутъ и другую, наконецъ прихали въ Литву.
Подъезжаетъ Дунай Иванович къ широкому королевскому двopy, не спрашиваетъ ни cтopoжeй, ни придверниковъ, растворяетъ самъ ворота настежь, слезаютъ богатыри съ коней. Добрыня беретъ коней подъ уздцы, въ другой руке держитъ палицу сарацинскую и остается ждать своего товарища храбpaгo, тихаго Дуная Ивановича.
— Cмoтpи, брать Дoбpыня, на гридню королевскую, не спускай ясныхъ очей съ окошекъ косящатыхъ, чтобы мне помочь въ срокъ, вo-вpeмя, чтобы можно было намъ уехать пo-дoбpy, по-здорову, если что случится…
Стоить могуч Добрыня съ конями на дворе, а Дунай Иванович идетъ прямо въ королевскую гридню. Литовший храбрый король сидитъ въ гридни со своими князьями и боярами. Помолился Дунай на передний уголъ, поклонился на все четыре стороны, а самому королю отвесилъ особый, низший поклонъ.
Узналъ его кopoль, милостиво на него взглянулъ:
— Добро, — говорить, — пожаловать храбрый богатырь Дунай Иванович! Аль опять хочешь намъ служить попрежнему?
— Здравствуй, могуч король храброй Литвы, — отвечаетъ Дунай, — не служить я къ тебе пришелъ не за милостью кopoлeвcкoю, а послалъ меня къ тебе нашъ ласковый князь Владимиръ Красное Coлнышкo: хочетъ онъ жениться на твоей меньшой дочери прекрасной Апраксее Королевичне, въ чемъ тебе посылаетъ и грамоту свою княжескую.
Вынулъ Дунай грамоту, положили съ поклономъ на королевский столъ.
Погляделъ король литовший на грамоту, разгневался, не понравилось ему сватовство.
— Не зналъ твой князь Владимиръ, кого послать ко мне: не случилось у него богатырей-витязей лучше тебя, деревенщины? Не отдамъ своей дочери за князя-лапотника, а тeбя, посла нeдoгaдливaгo, засажу-ка я въ погреба глубoкie, засыплю желтыми песками сыпучими, посидишь ты у меня въ Литве, поголодаешь, такъ авось и ума-разума понаберешься…
Услыхали слуги королевское cлoвo, бросились на Дуная, спустили псовъ съ цепей, хотятъ его псами cтpaвить, въ погреба засадить.
Разгорелась у Дуная душа молодецкая, — выскочилъ онъ изъ-за стола, вскричал громкими голосом такъ что теремъ задрожал отъ богатырскаго окрика:
— Гей ть Добрынюшка Никитич! Аль не видишь, что хотятъ насъ съ тобою псами стравить, въ погреба засадить.
Разгулялись молодцы-витязи: Добрыня на дворе похаживает палицей нaпpaвo, налево помахивает, а Дунай въ гридне королевской раз другой по столу кулакомъ хватилъ, и все столы зашаталися, окна изъ оконницъ по-вылeтeли, винa, меды пopacплecкaлиcя, яства на полъ кирпичный повалилися.
Бегутъ къ королю слуги въ гридню, другъ дружку перегоняют.
— Король милостивый! Уйми своего гостя съ товарищемъ: товарищ его по двору похаживаетъ, железной своей палицей помахиваетъ, перебили силы твоей до семи тысяч да и псовъ уложили до пятисотъ штукъ.
Испугался кopoль, по гридне мeчeтcя, куньей своей шубкой прикрывается, не знаете какъ ему Дуная унять.
— Ох Дyнaй, светъ Ивaнoвичъ, ты пoпoмни, cвeтъ, свою службу вернyю, ты попомни мою хлебъ-соль королевскую, не губи моего народа неповиннaгo, бери Апраксюу Королевичну и съ нянюшками, и съ мамушками, а въ приданое бери сколько xoчeшь, золотой казны, самоцветныхъ камней…
Прюстановился Дунай.
— Кабы не служилъ я у тебя, литовший король, кабы не елъ я твоего хлеба-соли, отсекъ бы я твою буйную голову. Не умелъ ты молодцев чествовать, не тебе насъ теперь и удерживать: самъ нaйдy, что мне надобно, самъ возьму, сколько душа запросить.
Вытелъ Дунай на широк дворъ, крикнулъ Добрыне:
— Уймись, другъ Добрынюшка, полно намъ съ тобой силу пробовать, пора и честь знать.
Пришли они къ высокому терему, где сидела Апраксия Прекрасная. Верхи у терема золоченые, оконца, крылечко pacпиcныя, paзyкpaшeнныя, а двери-то железныя, а замки-то кpюки крепкой cтaли, позолоченные; тридцать замочковъ понавешено. Сидитъ королевна за этими двepями замочками, не пахнуть на нее ветры бyйныe, не запечетъ ее красное солнышко.
Взошелъ Дунай на крылечко, толкнулъ ногою одну, другую дверь, — повыбил железныя двери, поотскочили замки заморские; зашатался теремъ, затряслись oкнa. Апракся бросилась со страху вонь изъ терема и встретила богатырей.
— Aпpaксяа Kopoлeвичнa, идешь ли ты замужъ за нашего ласковаго князя Владимира? — спросилъ ее Дунай.
— Три года я Богу мoлилacя, чтобъ попасть мне замужъ за твоего князя, — отвечала девица.
— Hy, такъ едемъ же скорее въ Kieвъ…
Посели они тутъ на коней богатырскихъ, а вь приданое прихватили съ собой казну кopoлeвcкyю, и зoлoтa, и серебра, и камней caмоцветъныхъ: тридцать телегъ пoнacыпaли, прихватили сь собою лучшихъ слугъ королевскихь и поехали по чистому полю къ Kieвy.
Едуть неделю дpyгyю, во ста верстахъ отъ Kиева наехали на конский следъ. Посмотрелъ Дyнaй и говоритъ:
— Это богатырский кoнь и богатырский и следъ… Вези-ка, Добрыня, Апраксу въ Киевъ съ великою пoчеcтью съ радостью, а мне, видно, Богъ судилъ еще съ богатыремъ силою померяться.
Апраксия Королевична говорить ему:
— Если встретишь въ поле мою сестру старшую, Настасью Королевичнy, не прими ее за богатыря, не пролей крови ея алой, она ростомъ статна, и плечи у нея могучия, и носитъ она доспехи богатырские, а стрелами калеными не хуже любого витязя повелеваетъ.
Усмехнулся Дунай.
— Мне ли не признать женщины? И стану ли я, витязь, съ женщиною силою меряться?.. .
Поехалъ онъ по следу конскому, ехалъ четверо сутокъ безъ отдыху и наехалъ на богатыря-татарина: стоить богатырь, что гора, въ плечахъ косая сажень, въ рукахъ палица железная, за поясомъ сабля ocтpaя, за плечами тугой лукь, въ колчане стрелы метая. Наехалъ Дунай на татарина, стали они биться на палицахъ: сошлись, ударились палицы переломилися. Во второй разъ сошлись, ударили caблями, сабли у нихъ позазубрились, притупилися. Въ третий разъ хватились въ рукопашную, два дня бились съ утра до вечера и всю темную ночь до рассвета. Одолел наконецъ, Дунай своего противника, уронилъ его съ коня на землю, уперся ему въ грудь копьемъ и сталъ выспрашивать:
— Скажи-ка мне, татарин какого ты роду, племени?
— Кабы я тебя одолел витязь, я бы ужъ не сталъ выспрашивать ни poдy, ни племени, а вспоролъ бы копьемъ твою белую грудь.
Занесъ Дунай опять копье надъ тaтapинoмъ, опять его о роде и племени спрашиваетъ, опять ему отвечаетъ противникъ его:
— Кабы я тебя въ бою одолелъ, я бы разсекъ твою грудь могучую, вынулъ бы сердце съ печенью.
Тогда занесъ Дунай копье въ третий разъ и хотелъ уже прикончить тaтapинa, какъ вдругъ взмолился богатырь:
— Аль не призналъ ты мeня, Дунай Ивaнoвич, забыл какъ ты у отца моего, короля литoвcкaгo, три года конюшничалъ да три года чaшничaлъ, да еще три года стольничалъ?
Схватилъ тогда Дунай богатыря за руки, поднялъ съ земли:
— Здpaвcтвyй, Настасья Королевична! Хочешь идти за меня замужъ?
— Одолелъ ты мeня въ бoю, тебе и быть моимъ мужемъ, — отвечала Настасья.
Отобралъ онъ у нея все ея оружие: палицу железную, саблю острую, колчанъ со стрелами и доспехи, куякъ съ кoльчyгoю, — и сталъ богатырь снова женщиною. Оделась Настасья въ епанечку бeлyю, поехали они въ Kieвъ, ко Владимиру.
Князь Владимиръ Красное Солнышко встретилъ ихъ съ великою почестью, а тамъ веселымъ пиркомъ да и за свадебку: повенчали младшую сестру съ княземъ, а старшую съ Дунаемъ и задали пиръ горой: вина что реки лились, целые быки жареные были на княжемъ дворе припасены; кто мoгъ идти, тотъ шелъ самъ пировать къ Солнышку, а кто не могъ съ печи слезть, темъ целыя телеги всякой снеди по городу развозили.
Сыграли обе свадьбы, а тамъ пошли пиры за пирами, разгулялись молодцы, распотешились, расхвастались…
— Нетъ на свете витязя сильнее да храбрее мeня, — похвасталъ Дунай, — я князю своему невесту добылъ и себя не обиделъ. Никто изъ васъ не выйдетъ супротивъ меня, никому меня не побороть.
Усмехнулась его молодая жена, Настасья Королевична:
— Не хвались, — говорить, — Дунай, своею силою да мoлoдeчecтвoмъ, есть и получше тебя въ Киеве: никто не поспорить красотою съ Чурилою Пленкoвичeмъ, никто не уродился смелостью въ Алешу Поповича, никто не померяется угодливостью съ Добрынею Hикитичeмъ, а ужъ изъ туга лука стрелять никто меня твою жену, не переспорить. Положу я серебряное колечко на твою гoлoвy, поставлю за колечкомъ острый нoжъ, три стрелки пропущу сквозь колечко серебряное по остро ножевому и каждую стрелку расщеплю на две пoлoвинoчки, будутъ эти половиночки и на глазъ равны, и на весь верны.
Вскочилъ Дунай изъ-за стола, разгневался.
— Ой ли, молодая жена, Настасьюшка, ты не даромъ ли хвалишься? Пойдемъ-ка съ тобою въ чистое пoлe, изъ туга лука поверяемся.
Повелъ онъ ее во чистое поле, а за ними пошли все гости, витязи, князь Владимиръ съ молодою княгинею.
Бросили жребий кому начинать, выпалъ жребий Настасье Королевичне. Положила она Дунаю на голову колечко серебряное съ острымъ ножомъ, отошла на пятьсотъ шaгoвъ, натянула свой тугой лукъ, спустила три стрелочки одну за другою, пропустила ихъ черезъ кольцо по ножевому острию; побежали витязи, подняли стрелы: расщеплены оне все три на половиночки одного весу, равная.
Встала Hacтacья, выстрелилъ Дунай разъ, не дострелилъ, въ другой разъ выстрелилъ, перестрелилъ. Еще пуще Дунай разгневался.
— Становись-ка, жeнa, въ третий разъ, теперь уже я промахнуться не подумаю…
Видитъ Настасья, что недоброе у него на уме. Бросилась она ему въ ноги, стала умаливать:
— Не губи меня, Дунаюшка, я ведь только шутку пошутила, накажи меня, какъ знaeшь, за мою глупость.
Взмолилась и княгиня за сестру:
— Прости ей, витязь, не погуби ты ее…
И Bлaдимиpъ, и гости, все удерживали Дуная; никого онъ не пocлyшaлъ, натянулъ лукъ и взвилась стрела, что змея лютaя, и впилась Настасье прямо въ сердце: хлынула кровь изъ ранки что река… Тошно стало Дунаю, спохватился oнъ, да ужъ поздно.
— Ложись же голова яснаго сокола тaмъ, где пала головушка белой лебеди!
Воткнулъ онъ свой острый ножъ рукояткою въ землю и бросился на него грудью…
Не стало Дуная, не стало могучаго богатыря; протекла отъ его крови широкая Дунай-река, а Настасья-река въ Дунай-реку вливалася, съ нею свивалася, тамъ имъ обоимъ и славу пoютъ, славу поютъ, честь воздаютъ.
Былина «Дунай Иванович» из книги «Русские богатыри»
Дунай Ивановичъ сватъ князя Владиміра
Хорошо Добрынюшка Никитичъ младъ во гусёлышки играетъ во яровчаты,
Хорошо поетъ старинку стародавнюю про удалаго Вольгу Всеславьича со его дружиной доброю, хороброю.
На пиру всѣ пріутихли, пріумолкнули, пріумолкнули да призаслушались.
Какъ встаетъ изъ-за стола за задняго
Старый тутъ Бермята сынъ Васильевичъ, говоритъ самъ таковы слова:
„А слыхалъ еще я отъ старыхъ людей, что того Салтыка-то Ставрульича, ухватя, Вольга ударилъ о кирничатъ полъ,
Во, крохи расшибъ да самъ царемъ насѣлъ, взялъ себѣ царицею Азвяковну,
А его дружина добрая, хоробрая на тѣхъ красныхъ дѣвушкахъ переженилася.
Какъ тутъ солнышко Владиміръ распотѣшился, повскочилъ со мѣста княженецкаго,
По столовой гриднѣ запохаживалъ, частую бородку запоглаживалъ,
Бѣлыми руками заразваживадъ, желтыми кудрями запотряхивалъ,
Да за тридевятые сторожочками: Красно солнышко ее не запечетъ.
Буйны вѣтрушки ее не обвѣютъ, многи люди не увидятъ, не обварятся.
А и ростомъ-то она высокая, а и станомъ становитая,
Красотою красовитая: черны брови—соболя заморскаго,
Ясны очи—сокола пролётнаго, личушкомъ бѣла какъ зимній снѣгъ,
Да и въ грамотѣ-то поученая: будетъ съ кѣмъ тебѣ свой вѣкъ коротати,
Будетъ намъ кому и честь воздать.“
Какъ то слово князю но душѣ пришло, больно солнышку словечко полюбилося,
И возговоритъ онъ таковы слова:
„Ай же вы, мои князья да бояре, ай же вы, могучіе богатыри!
А кого же мнѣ послать посвататься за меня за князя за Владиміра
У того у короля литовскаго на прекрасной на Апраксьѣ королевичнѣ?“
Всѣ за столикомъ сидятъ, умолкнули, пріумолкнули да пріутихнули,
Пріутихнули да затулялися: большіе туляются за средніихъ,
Средніе туляются за меныпіихъ, а отъ меньшой тулицы-то и отвѣту нѣтъ.
Возстаетъ опять Бермята сынъ Васильевичъ:
„Гой еси ты, солнышко Владиміръ князь! Бласлови еще мнѣ слово молвити.
Ты пошли-ка сватомъ добра мблодца, Тихаго Дунаюшку Иванова:
Тихій-то Дунай вѣдь во послахъ бывалъ, много множество чужихъ земель видалъ,
„Тихій-то Дунай и говорить гораздъ — ужъ кому, какъ не ему бы, и посвататься.“
Не изъ большаго тутъ мѣста, не изъ мёньшаго, изъ того ли мѣста да изъ средняго,
Изъ-за столья изъ-за бѣлодубова возстаетъ удалый добрый молодецъ,
Тихій тотъ Дунай Ивановичъ, понизёнько князю поклоняется:
„Гой еси ты, государь нашъ батюшка, ласковый Владиміръ стольно-кіевскій!
Бласлови и мнѣ словечко молвити, безъ казненія, безъ дальней высылки?“
Говоритъ Владиміръ стольно-кіевскій:
„Ай же, тихій ты Дунай да сынъ Ивановичъ! Хочешь говорить, такъ говори теперь.“
„Жилъ я, государь, во хороброй Литвѣ девять лѣтъ у короля литовскаго:
Три года у короля я конюхалъ, Три года у короля я стольничалъ,
Три года у короля я клюшничалъ. А и вѣрно слово говорилъ тебѣ
Старый человѣкъ Бермята сынъ Васильевичъ: Есть двѣ дочери у короля литовскаго,
Обѣ дочери—пригожія, хорошія. Много ѣзживалъ я но инымъ землямъ,
Много видывалъ я королевишенъ, много видывалъ и изъ ума пыталъ:
Та красна лицомъ—да не сверстнӑ умомъ, та сверстна умомъ—да не красші лицомъ.
Не нахаживалъ я эдакой красавицы, и не видывалъ я эдакой пригожицы,
Какъ та младша дочка королевская, молода Апраксья королевична:
Ходитъ —словно бѣлая лебёдушка, глазомъ глянетъ —словно свѣтлый день;
А и въ грамотѣ-то’ больно горазда. Было бы тебѣ съ кѣмъ жить да быть,
Было бы кого назвать намъ матушкой, величать намъ государыней!“
„Ай же ты, Дунаюшка Ивановичъ! Ты умѣлъ ее теперичко повыхвастать,
Такъ умѣй-ка ты ее оттоль и вывести. Ты возьми съ собою силы сорокъ тысячей,
Ты возьми казны да десять тысячей, поѣзжай во ту во хоробру Литву,
О томъ добромъ дѣлѣ да о свйтовствѣ на прекрасной на Апраксьѣ королевичнѣ.“
Скоро бралъ Владимірѣ чарочку хрустальную, дорогаго хрусталя восточнаго,
Со краями позлачёными, наливалъ во чару зелена вина,
Да не малую стону, а полтора ведра, разводилъ медами да стоялыми,
И подноситъ тихому Дунаюшкѣ; скоро бралъ Дунаюшка Ивановичъ чарочку отъ князя во бѣлы ручки,
Принималъ одною ручкою, выпивалъ однимъ душкомъ,
Подавалъ назадъ Владиміру, понизёнько князю поклоняется:
„Гой еси ты, батюшка Владиміръ князь! А не надобно мнѣ силѣ княженецкія,
И не надобно мнѣ золотой казны: да не биться же мнѣ тамъ, не ратиться; ’
Дай-ка только мнѣ товарища любимаго, молода Добрынюшку Никитича:
Роду онъ, Добрынюшка, хорошаго. Да умѣетъ онъ съ людьми и рѣчь вести;
Соизволь еще сходить намъ на конюшенъ дворъ, выбрать двухъ жеребчиковъ неѣзжаныхъ,
Выбрать два сѣдёлышка недёржаныхъ, да еще двѣ плёточки нехлыстаныхъ,
Самъ пиши-ка ярлыки да скорописчаты о томъ добромъ дѣлѣ да о сватовствѣ.“
Бралъ опять Владиміръ чару во бѣлы ручки, наливалъ во чару зелена вина,
Разводилъ медами да стоялыми, и подноситъ молоду Добрынюшкѣ:
„Ай же ты, Добрынюшка Никитичъ младъ! А пожалуй-ка къ Дунаю во товарищи;
Да идите съ нимъ вы на конюшенъ дворъ, да берите тамъ всего, что надобно.“
Скоро всталъ Добрыня на рѣзвы ножки, скоро бралъ отъ князя чару во бѣлы ручки,
Принималъ одною ручкою, выпивалъ однимъ душкомъ, понизёнько князю кланялся;
Скоро шли они съ палаты бѣлокаменной, выходили на конюшенъ дворъ,
Брали двухъ жеребчиковъ неьзжаныхъ, брали два сѣдёлышка недёржаныхъ,
Да еще двѣ плёточки нехлыстаныхъ, сами обкольчужились, облатались,
Приняли еще отъ князя солнышка Ярлыки тѣ скорописчаты,
Сѣли на добрыхъ коней, поѣхали; а и видѣли ихъ на коней-то сядючи,
Да не видѣли ихъ на коняхъ поѣдучи: будто ясны соколы воспорхнули,
По пути-дорожкѣ только пыль пошла.
Какъ поѣхали они тутъ изъ земли въ землю, ивъ земли въ землю да изъ орды въ орду,
Пріѣзжали скоро въ хоробру Литву, ко тому ли королю литовскому,
Заѣзжали на широкій королевскій дворъ, становились противъ самыихъ окошечекъ,
Соскочили со добрыхъ коней. Говоритъ Дунаюшка Ивановичъ:
„Ай же ты, Добрынюшка Никитичъ младъ! Ты побудь-ка тутъ, покарауль коней, ,
Подъ окошечкомъ косящатымъ похаживай, за собой добрыхъ коней поваживай,
Во палаты королевскія поглядывай, поспѣвай на выруку, какъ позову тебя.“
Самъ проходитъ во палаты королевскія; знаетъ онъ порядки королевскіе:
Что не надо ни креститься, ни молитвиться, — бьетъ челомъ лишь королю онъ, покланяется:
„Здравствуй, батюшка, король ты хороброй Литвы!“
На Дуная тутъ король оглянется: „Ай же, тихій ты Дунай да сынъ Ивановичъ!
А и жилъ ты у меня вѣдь цѣлыхъ девять лѣтъ: три года ли жилъ во конюхахъ,
Три года ли жилъ во стольникахъ, три года ли жилъ во клюшникахъ,
Жилъ-служилъ мнѣ вѣрой-правдою. За твои услуги молодецкія посажу тебя теперь за большій столъ,
Посажу за большій столъ, во мѣсто большее, ешь-ка до-сыта да пей-ка до-люби. “
Посадилъ за большій столъ, во мѣсто большее Тихаго Дунаюшку Иванова,
Самъ Дуная сталъ выспрашивать, вывѣдывать:
„А скажи, Дунай, скажи-ка, не утай себя, за какимъ ты дѣломъ къ намъ пожаловалъ?
Насъ ли повидать, себя казать, аль по старому пожить да мнѣ служить?“
„Гой ты, батюшка, король ты хороброй Литвы! Я не васъ пріѣхалъ повидать, себя казать,
Не по старому пожить, тебѣ служить; я прибылъ о добромъ дѣлѣ къ вамъ —о св4товствѣ
На твоей на дочери Апраксіи за Владиміра за князя солнышка.“
Положилъ онъ ярлыки тутъ на дубовый столъ;
А король въ сердцӑхъ ихъ мёчетъ о кирпичатъ полъ, черны кудри рветъ себѣ на головѣ,
Говоритъ самъ таковы слова:
„Глупый князь Владиміръ стольно-кіевскій! Мёньшую-то дочку сватаетъ,
Большую во дѣвкахъ засадилъ! Коль Апраксью за кого просватаю,
Такъ просватаю во Золоту Орду, за того собаку царя Кӑлина.
Самого тебя, Дунаюшка Ивановичъ, кабы прежде не служилъ мнѣ вѣрой-правдою,
За твои за рѣчи неумильныя посадилъ бы въ погреба глубокіе,
Позадвинулъ бы дощечками желѣзными, позасыпалъ бы песками рудожёлтыми,
Пропитомствовалъ бы хлѣбушкомъ-водицею; погостилъ бы у меня ты въ хороброй Литвѣ, ума-разума въ головку понабрался бы.“
Какъ тутъ тихому Дунаю за бѣду пало, повскочилъ Дунаюшка да на рѣзвы ножки,
Поднялъ ручку выше головы, кулакомъ ударилъ по столу—Столъ дубовый порастрескался,
Питья на столѣ порасплескалися, вся носуда на столѣ разсыпалась.
Какъ забѣгалъ тутъ король по застолью, куньей шубкой укрывается:
„Ахти, братцы! вотъ такъ на бѣду попалъ, ахти, братцы! на великую. Кӑкъ съ бѣдой, не знаю, развязатися?“
Со двора ли тутъ бѣгцы бѣгутъ, гонцы гонятъ:
„Ай ты, батюшка, король нашъ хороброй Литвы! Ѣшь ты, пьешь да утѣшаешься,
А невзгоды надъ собой не вѣдаешь: на твоемъ дворѣ на королевскоемъ
Добрый молодецъ невѣдомый уродствуетъ: во лѣвой рукѣ два повода шелкбвыихъ—
Держитъ двухъ коней да богатырскіихъ, во правой рукѣ дубинка сорочинская,
Чебурацкаго свинцу налита въ сорокъ пудъ.
Яснымъ соколомъ онъ по двору полётываетъ, чернымъ ворономъ онъ по двору попархиваетъ,
Изъ конца въ конецъ онъ по двору доскакиваетъ, на всѣ стороны дубинкою помахиваетъ,. *
Крупной силы побилъ сорокъ тысячей, мелкой силушки—и смѣты нѣтъ.
Неужто намъ изъ-за дѣвки всѣмъ погинути?“
А король-то бѣгаетъ по застолью, куньей шубкой укрывается:
„Ай же, тихій ты Дунаюшка Ивановичъ! Ужь попомни-ка ты стару хлѣбъ да соль,
Поуйми-ка своего товарища, видно, дочушка самимъ вамъ Богомъ сужена.
Ужъ вы служки, нянюшки да мамушки! Вы бѣгите-ка во тёремъ ко златымъ верхамъ,
Отомкните трйдевять замочиковъ, тридевять да сторожбчиковъ къ молодой Апраксьѣ королевичнѣ,
Поумойте дѣвицу бѣлёхонько сокрутите хорошохонько, проводите на широкій дворъ,
Посадите на добра коня, отпустите на святую Русь, во замужество за князя за Владиміра.“
Выходилъ Дунай тутъ на крутой крылецъ, унималъ любимаго товарища:
„Ай же ты, Добрынюшка Никитичъ младъ! Полно же тебѣ теперь уродствовать,
А и есть намъ, видно, помочь божія.“
Проходилъ самъ ко златымъ верхамъ, тридевять замочиковъ отщёлкивалъ,
Дверцы со крюковъ выставливалъ — королевскія палаты зашаталися.
А сидитъ во теремѣ, въ златомъ верху молода Апраксья королевична,
Во однихъ тонкихъ чулочикахъ безъ чеботовъ, русая коса-то порасиущена.
Какъ увидѣла Дунаюшку Иванова, испужалась бѣлая лебёдушка,
Бросилась какъ угорѣлая.Воспроговорилъ Дунай Ивановичъ:
„Ай же ты, Апраксья королевична! А идешь ли ты за князя за Владиміра?“
Говоритъ Апраксья королевична:
„Ай ты, славный богатырь Дунай Ивановичъ! Три года я Богу вѣдь молилася,
Чтобъ попасть замужъ за князя за Владиміра.“
Какъ пришли тутъ нянюшки да мамушки, поумыли-убѣлили красну дѣвицу,
Напушили личико ей бѣлое, сокрутили хорошохонько, проводили на широкій дворъ.
Бралъ ее Дунай да за бѣлы ручки, на добра коня садилъ да къ головѣ хребтомъ,
Самъ Дунаюшка садился къ головѣ лицомъ. Сѣли на добрыхъ коней, поѣхали да по славному раздолью по чисту полю.
Какъ настигла во раздольѣ во чистомъ полѣ, во пути-дороженькѣ ихъ ночка темная, пораздёрнули палатку полотняную,
Заходили во палатку опочивъ держать; Въ ноженьки поставили добрыхъ коней,
Въ головы ли копья долгомѣрныя, по правой рукѣ ли сабли острыя, по лѣвой рукѣ ли палицы тяжелыя.
А и спятъ они да высыпаются, темну ночку сномъ корбтаютъ.
Темной ночкой ничего не видѣли, ничего не видѣли, да много слышали,
Слышали погоню богатырскую, услыхали посвистъ по-змѣйному, услыхали покрикъ по-звѣриному.
Говоритъ Дунаюшка Ивановичъ:
„Гой же ты, Добрынюшка Никитичъ младъ! Вѣдь за нами есть погоня богатырская.
Поѣзжай-ка со Апраксьей королевичной на святую Русь, во стольный Кіевъ градъ,
Къ ласковому князю ко Владиміру, отвези ему поклоны, челомъ-бйтьице,
Да подай ему невѣсту во бѣлы ручки. Самъ я здѣсь останусь, во чистомъ полѣ, со богатыремъ побиться да поратиться.“
И садили красну дѣвицу да на добра коня, на добра коня да къ головѣ хребтомъ, самъ Добрынюшка садился къ головѣ лицомъ,
Распростился и поѣхалъ съ красной дѣвицей на святую Русь, на стольный Кіевъ градъ.
Тихій же Дунаюшка Ивановичъ не съ упадкою, а со прихваткою.
Со прихваткой богатырскою едетъ ко богатырю на стрѣтушку.
Какъ не двѣ тутъ горушки скатилися — съѣхалися два могучіихъ богатыря,
Попытать ли богатырскихъ плечъ, поиспробовать отваги молодецкія;
Сдѣлали разъѣздъ въ чистомъ полѣ, съѣхалися во одно мѣсто,
Пріударили во палицы булатныя, словно громъ грянулъ въ поднёбесьи—
Палицы въ рукахъ ихъ приломилися.
Какъ разъѣхались опять въ чистомъ полѣ, съѣхалися во одно мѣсто,
Пріударили во сабли острыя — остры сабли притупилися.
Въ третій разъ разъѣхались въ чистомъ полѣ, съѣхалися во одно мѣсто,
Пріударили во копья долгомѣрныя — Ввышибъ тихій тутъ Дунай Ивановичъ Иизъ сѣдла лихаго супротивничка,
Со добра коня сронилъ да на сыру землю, самъ едва лишь усидѣлъ въ сѣдлѣ,
Не казнилъ удала супротивничка, только ко сырой землѣ копьемъ прижалъ, въ бѣлу грудь тупымъ концемъ уперъ:
„Ты скажись-ка мнѣ, удалый добрый молодецъ, ты коёй земли, коей орды, коего отца да коей матери?“
Добрый мблодецъ ему отвѣтъ держитъ:
„Ай же, тихій ты Дунай да сынъ Ивановичъ! Что же ты меня не опозналъ?
Во одной дороженькѣ со мною ѣзживалъ,во одной бесѣдушкѣ со мною сиживалъ,
Со одной и чарочки со мною кушивалъ. Жилъ у насъ вѣдь ровно девять лѣтъ:
Три года ли жилъ во конюхахъ, три года ли жилъ во стольникахъ, три года ли жилъ во клюшникахъ.“
„Ай же ты, Настасья королевична! А почто ты ѣздишь по чисту полю, поленицею удалою поликуешь?“
„А почто вы, святорусскіе богатыри, увезли сестрицу мнѣ любимую?
А поликовать и ѣзжу во чисто поле — поискать себѣ да супротивничка:
А и кто меня побьетъ въ чистомъ полѣ, за того мнѣ и замужъ идти.“
Говоритъ Дунаюшка Ивановичъ:
„Во семи земляхъ служилъ я, во семи ордахъ, не съумѣлъ себѣ я выжить красной дѣвицы,
А теперь я во чистомъ полѣ супротивницу нашелъ себѣ, обручницу.
Ай ты, молода Настасьи королевична! Собирайся-ка со мною въ путь-дороженьку,
Скидывай-ка златъ шеломъ со буйной головы,скидывай-ка латы со кольчугою,
Обряжайся по-дѣвичьему во простую епанечку бѣлую,
Да поѣдемъ-ка со мной во стольный Кіевъ градъ, къ ласковому князю ко Владиміру,
Сходимъ вмѣстѣ въ церковь божію, примемъ вмѣстѣ по злату вѣнцу.“
Обряжалася Настасья по-дѣвичьему, сѣли на добрыхъ коней, поѣхали,
Прибыли во стольный Кіевъ градъ, подъѣзжали къ матушкѣ ко церкви божіей;
А Владиміръ князь съ Апраксьей королевичной въ церковь божію ужь ко вѣнцу идетъ.
На церковномъ на крыльцѣ сестрицы встрѣтились, встрѣтились сестрицы, поздоровкались:
Вмѣстѣ ли крестились и молитвились, вмѣстѣ ли пошли теперь и въ церковь божію,
Вмѣстѣ приняли и по злату вѣнцу, положили заповѣдь великую: ‘
Съ мужевьями жить да быть, да вѣкъ коротати. Завели тутъ свадебку, почёстенъ пиръ,
Пированьице на весь крещёный людъ, не на мало, не на много—на двѣнадцать дёнъ.
Былина «Дунай Иванович» из «Книга о Киевских богатырях. 1876 год» (былины древне-киевского эпоса)
