Воспеваемый в былине «Оговор царевича перед Грозным» эпизод из жизни царя Ивана Грозного был включен графом Алексеем Толстым в известную его историческую повесть «Князъ Серебряный». Но если внимательно присмотреться, то можно заметить, что с этим «Оговором» не всё так просто. Данная былина была явно написана по заказу семейства Романовых — для обоснования своей особой роли при дворе Ивана Грозного. Никита Романович — третий и младший брат царицы Анастасии Романовны, отец которой Роман Юрьевич был царским окольничим, из рода Андрея Кобылы, вышедшего из Пруссии в XVI веке. Странно выглядит то, что Грозный и его окружение, представлены в этом опусе не лучшим образом. Психопат Грозный — ни кому и ни чему не доверяющий, присвоивший себе право на скорый суд и милость, окруживший себя людьми низкими, жестокими, коварными и трусливыми, с лёгкостью (хоть и в гневе) отдаёт на казнь своего любимого! сына?! Так и погиб бы Фёдор, если бы не находчивость жены Грозного Настасьи Романовны Захарьиной и ее брата Никиты Романовича. Не убоялись они “ни гнева царского, ни мести злодея Малюты Скуратова”.
В одном из вариантов этой былины Никита Романович, для спасения царевича, даже жертвует своим любимым ключником (или конюхом).
Ужъ ты гой еси Малюта, сынъ Скурлатовичъ!
Не твой кусъ, да нѳ тебѣ и кушати!
Ужъ ты на-тко да насытися
Молодымъ моимъ ли клюшникомъ!
Малюта, срубивъ ключнику голову, приносит окровавленную саблю царю.
И апофеоз этой нелепицы — Никита Романов в итоге получает право укрывать в своём имении и брать себе на службу (на работу) — бандитов и убийц, осквернителей церкви (в общем всякие отбросы). И это выставляется как высшая награда. «Ой ты гой еси, Правда Русская, да былинная! Разнеси ты по белу свету весточку о добром царе-батюшке да свет-Иване Васильевиче. Да еще помяни про смелость и верность Никиты Захарьина».
Вот и получается, что умного и сильного правителя кому-то очень нужно было выставить перед потомками тираном, убийцей, неуравновешенным психопатом. А семейство Романовых поднять из грязи в князи…
Оговоръ царевича передъ Грознымъ
Прикажи намъ, Боже, старину сказать,
Старину сказать да стародавнюю,
Стародавнюю старинушку, бывалую,
Про того царя про Грознаго,
Про Ивана да Васильевича.
* * *
Когда въ небѣ возсіяло красно солнышко,
Становилася звѣзда восточная,
Когда зачиналась каменнӑ Москва,
Тогда воцарился Грозный царь,
Грозный царь Иванъ Васильевичъ.
У того царя Ивана да Васильевича
Во палатушкахъ во бѣлокаменныхъ,
На столахъ на бѣлодубовыхъ
Скатерти разбстланы да браныя,
Яствушки поставлены сахӑрныя.
Во большомъ углу сидитъ самъ Грозный царь,
А вокругъ сидятъ его князья да бояре,
Пьютъ они да хлѣба кушаютъ,
Бѣла лебедя да рушають,
Во полў-пиру да порасхвастались:
Сильный хвалится своею силою,
А богатый—золотой казной.
Государь-царь- распотѣшился,
Выходилъ изъ-за стола съ-за бѣлодубова,
По палатушкамъ похаживалъ,
Во красно окно поглядывалъ,
Черны кудри чистымъ гребешкомъ расчёсывалъ,
Самъ возговорилъ да таковй слова:
„Ой вы, глупые бояре, неразумные!
Чѣмъ вы хвалитесь, перехваляетесь?
Силушка-то къ вамъ отъ Господа,
А богатство отъ меня пришло.
Ужъ какъ мнѣ-то можно похвалитися:
Вынесъ я порфиру изъ Царя-града,
Взялъ Казань-городъ и славну Астрахань,
Вывелъ я туманъ изъ-за синя моря,
Вывелъ я измѣнушку изъ Нова-города,
Вывелъ и изо-Пскова, изъ каменной Москвы!“
Говоритъ Малюта сынъ Скурлатовичъ:
„Ахъ ты гой еси, нашъ родный батюшка,
Грозный царь Иванъ Васильевичъ!
Вывелъ ты измѣнушку изъ Нова-города,
Вывелъ ты измѣну и изо-Пскова,
Да не вывести тебѣ ее изъ каменной Москвы:
Можетъ быть, измѣна за столомъ сидитъ,
За столомъ сидитъ да во глаза глядитъ,
Естъ и пьетъ съ тобою съ одного блюда,
Цвѣтно платье носитъ съ одного плеча.“
За то слово царь спохватится,
На царевича самъ злобно озирается:
„А скажи, скажи-ка, въ чемъ измѣна есть?
Говоритъ злодѣй Малюта сынъ Скурлатовичъ:
„Гдѣ съ тобой мы улицею ѣхали,
Грѣшничковъ все били-вѣшали,
А гдѣ ѣхалъ улицей измѣнщикъ твой,
Грѣшныхъ онъ не билъ, а миловалъ.
Ерлычки давалъ имъ потаенные,
Да велѣлъ виновнымъ укрыватися“.
Какъ воскликнетъ тутъ, возгаркнетъ Грозный царь,
Грозный царь Иванъ Васильевичъ:
„У меня ль не стало грозныхъ палачей моихъ?»
Всѣ князья-бояре испужалися,
Изъ палаты разбѣжалися.
Соходились палачи десятками,
Соходилися и сотнями.
„Гой еси вы, грозны палачи мои!
Сослужите-ка мнѣ службу вѣрную,
Службу вѣрную и неизмѣнную:
Вы берите-ка царевича да за бѣлы руки,
Распоясайте-ка съ него шелковой поясъ,
Скидывайте съ него платье цвѣтное,
Надѣвайте платье черное, опальное,
Отведите самого далече во чисто поле,
За ворота Москворѣцкія,
На то озеро зыбучее,
На ту лужу на Поганую,
Ко той плахѣ бѣлодубовой,
Да снесите буйну голову!“
Палачи не знаютъ, какъ отвѣтъ держать:
Большіе за малыми хоронятся,
Малыхъ же за большими и не видать давно.
Выступаетъ тутъ Малюта сынъ Скурлатовичъ,
Говоритъ самъ таковы слова:
„У меня ли не дрогнётъ рука
На роды на ваши царскіе!“
Взялъ царевича да за бѣлы руки,
Распоясалъ съ него шелковой поясъ,
Скидываетъ платье цвѣтное,
Надѣваетъ платье черное, опальное,
И ведетъ его на озеро зыбучее,
На ту лужу Поганую, кровавую.
По сѣнямъ по новымъ, по косящатымъ.
Какъ не красно солнышко катилось по земли
Проходила-то царица благовѣрная,
Молода Настасьюшка Романовна,
Къ своему ко братцу ко любезному,
Къ молоду Никитушкѣ Романычу:
„А и гой еси ты, милый братецъ мой,
Молодой Никита свѣтъ Романовичъ!
Спишь-лежишь ли, опочйвъ держишь?
Аль тебѣ Никитѣ мало можется?
Надъ собой невзгодушки не вѣдаешь:
Упадаетъ звѣзда поднебесная,
Угасаетъ свѣча воску яраго—
Не становится у насъ млада царевича,
Твоего любима крестничка!“
Много тутъ Никита не выспрашивалъ,
Скоро пометался на широкій дворъ,
Воскричалъ самъ, зычнымъ голосомъ:
„Эй вы, конюхи мои, приспѣшники!
Вы ведите наскорѣ добра коня,
Что несѣдлана, неўздана.“
Скоро конюхи металися,
Подводили вскорѣ добра коня.
Сѣлъ Никита на добра коня,
Поскакалъ далече во чисто поле,
За ворота Москворѣцкія,
Шайкой машетъ, головой трясетъ,
Во всю голову кричитъ-реветь:
„Вы раздайтесь, люди добрые,
Не убейтесь, православные:
За мной дѣло государево!“
Настигаетъ палача онъ во полў-пути,
Не дошелъ до озера кроваваго;
По щекѣ его, злодѣя, бьетъ:
„Охъ, Малюта ты Скурлатовичъ, лютой палачъ!
Не за свойскій кусъ ты принимаешься:
Этимъ кусомъ ты подавишься,
Этимъ пойлицемъ поперхнешься!“
Взялъ царевича тутъ за бѣлы руки,
Посадилъ съ собою на добра коня,
И увезъ въ свое село боярское,
Во боярское Романовское.
По утру было ранымъ-ранёхонько,
Ото сна встаетъ царь Грозный—пробуждается,
Сына милаго хватается,
Млада-зёлена царевича.
Вызнавъ дѣло, рвется-мечется;
„Ой вы, слуги мои вѣрные!
Вы зачѣмъ меня не ўняли,
Попустили дѣло окаянное?
Отвѣчаютъ ему слуги вѣрные:
„Ой ты, батюшка нашъ, Грозный царь,
Царь Иванъ, сударь, Васильевичъ!
Не посмѣли мы перечить те,
Убоялись твово гнѣва скораго!»
Отдаетъ тутъ Грозный царь строгой приказъ
По церквамъ служить молебны частые,
Заводить печальны звоны колокольные,
Надѣвать всѣмъ платье черное,
Собираться во большой соборъ,
Служить панихиду по царевичѣ.
Вотъ ударили къ заутренѣ;
У той церкви у соборныя
Собиралися попы и дьяконы,
Всѣ причетники церковные,
Отпѣвать любимаго царевича.
Вотъ идетъ и батюшка нашъ Грозный царь,
На немъ платье черное нерадошно,
Во правбой рукѣ царской костыль;
Богу молится и поклоняется,
Самъ горючими слезами заливается.
А Никита свѣтъ Романовичъ
Нарядился въ платье цвѣтное,
Взялъ съ собой млада царевича
И поставилъ позади дверей,
Позади дверей у права крылоса..о
Какъ на шурина тутъ опаляется
Грозный царь Иванъ Васильевичъ,
Костылемъ пришилъ его въ правў ногу
Къ половицѣ ко дубовоей:
„Ай же ты, любезный шуринъ мой!
Что въ глаза мнѣ насмѣхаешься,
Надо мною наругаешься?
Аль не свѣдался про горе царское,
Про кручинушку несносную,
Что звѣзда упала поднебесная,
Что свѣча угасла воску яраго?
У меня послѣ заутрени
Всѣмъ боярамъ переборъ пойдетъ,
А тебѣ ли, шуринъ, перва петелька!“
Говоритъ Никита свѣтъ Романовичъ:
„А я, батюшка-царь, все въ отлучкѣ былъ,
Все въ отлучкѣ за охотою,
Ясна сокола поймалъ тебѣ,
Что ни ести лучшаго и ближняго—
Твоего ли сына роднаго“.
Поднебесная звѣзда тутъ высоко взошла,
Свѣча воску яраго затеплилась—
Выходилъ царевичъ изъ-за крылоса,
Подходилъ ко государю-батюшкѣ.
Бралъ царевича тутъ за бѣлй руки
Грозный царь Иванъ Васильевичъ,
Цѣловалъ его въ уста сахарныя,
Воскричалъ самъ зычнымъ голосомъ:
„Охъ ты гой ѳси, любезный шуринъ мой!
Ужъ и какъ мнѣ тебя назвать теперь?
Али дядюшкой, аль батюшкой?
Али будешь ты мнѣ большій братъ?
Обратилъ мое ты ретиво сердцо,
Взвеселилъ мою ты буйну голову,
Воротилъ ты мнѣ мою жемчужину!
Еще чѣмъ тебя пожаловать?
Аль тебѣ за то полцарства дать,
Аль безсчетной золотой казны?“
„Гой еси ты, царь Иванъ Васильевичъ!
Ни полцарства мнѣ не надобно, ни золотой казны;
Ты меня пожалуй грамотой Тарханною:
Кто церквў ограбитъ, мужика убьетъ,
Кто жену у мужа со двора сведетъ,
Да уйдетъ въ село боярское
Къ молоду Никитѣ ко Романовичу—
Не было бъ ни взыску тамъ, ни выемки».
И пожаловалъ Никитѣ Грозный царь
По той грамотѣ Тарханноей
Новое село боярское,
Что теперь село Преображенское,
Тѣмъ понынѣ ли слыветъ оно и довѣку.
